Историю эту я услышал от своей мамы еще в студенческие годы. Много вопросов тогда возникло у меня, но на многие она так и не смогла ответить. Давно нет на свете мамы, да я уже в преклонном возрасте, а все пытаюсь найти ответы на те вопросы, разобраться: почему? почему? почему?
… В новеньком дешевом костюме – три вагона кирпича разгрузил с хлопцами-однокурсниками, вот и купил – с дермантиновым чемоданчиком в руке я огибаю двухэтажное здание сельповского магазина, что на углу, и первое, что я вижу, – хату Яшки Головченко. А перед нею – ровными рядами березки на желтом песке. На крылечке стоит Марфа и не отрывает от меня взгляда. Она без платка, седая, пышноволосая. Когда-то ее волосы сияли золотом. Теперь не сияют. Мне почему-то подумалось, что, видно, волосы умирают раньше, нежели человек.
Подойдя ближе, я кланяюсь Марфе и говорю через березки:
– Здравствуйте, тетя.
Марфа шевелит губами и провожает меня дальше. Остановившись около самой рослой березки, она тихо произносит:
– Эту вот еще твой отец сажал…
Дома меня встречает мама, радуется, плачет: худой-то, сыночек! – и подставляет щеку для поцелуя. Отчитавшись, мол, сессию сдал успешно, вот костюм купил, тебе полушалок привез – нравится? – спрашиваю у мамы:
– Мам, а почему тетка Марфа так на меня смотрит? – мама долго молчит, а потом вздыхает:
– Она… любила твоего отца. А ты на него очень похож…
После войны, когда я был совсем маленьким, родители работали в совхозе: мама на току, а отец горючее подвозил на телеге к тракторам. Время было голодное, строго следили за тем, чтобы и зернышка никто не унес домой. Следили друг за другом, писали доносы, милиция ходила по дворам с обысками… Однажды отец, вернувшись уже в сумерках с работы, внес в хату оклунок – треть мешка с зерном. Мама растерялась, а отец объяснил: проезжал мимо лесопосадки и заметил под деревом этот оклунок, прикрытый ветками. Не пропадать же ему: видно, кто-то своровал и спрятал, чтобы ночью забрать, по-темному… Доказать, что это не ты вор, что ты нашел, – было невозможно. Отца посадили…
Приходили от отца редкие письма. Марфа сердцем чуяла, когда от моего отца приходило письмо на почту. Она бросала работу и через балку, что было силы, бежала в центр. Бывало, прибежит, сядет на деревянные ступеньки и отрывает лепестки ромашки: «есть письмо, нет письма…» Увидев почтальона Сашка, однорукого инвалида войны с брезентовой тощей сумкой – тогда мало писали писем – Марфа слезно просила его дать хоть в руках подержать, хоть к груди прижать заветный четырехугольник, а иногда украдкой и целовала его.
– Не могу, не имею права, – отмахивался Сашко, – не тебе же письмо, а Соньке, чужие письма нельзя никому давать – запрещено! Но Марфа так жалобно смотрела на него наполненными слезами синими глазами, что Сашко не выдерживал, отводил ее за угол и давал подержать в руках письмо, адресованное маме. Марфа поспешно совала в Сашкову руку скомканный рубль:
– Выпей за здоровье Миши, – моего отца звали Михаилом.
И тогда Марфа птицей летела на работу, чтобы до вечера отработать норму, а ветер сушил ее слезы, непрошено лившиеся из глаз…
– А кто вам об этом рассказывал, мама? – спрашиваю. – Дядько Сашко?
– Нет, он молчал. Сама видела и слышала. Я ведь тоже за ней следом с работы убегала. Через балку – и на почту. Гляжу, она уже на ступеньках сидит, ждет… Она первой чуяла, что отец весточку пришлет…
– И вы на нее не сердились? – обнимаю маму, глажу ее по волосам, стараюсь заглянуть в глаза. Помолчав и смахнув слезу, мама прошептала:
– В горе, сынок, ни на кого сердца нет. Только горе…
– Почему же она чуяла, а вы нет?
– Кто знает, сынок. Сердце у всех людей неодинаковое. У нее такое, а у меня другое.
Потом мама, разговорившись, поведала мне, что Марфа была молоденькой, отцу – тридцать два, а ей – девятнадцать. Взгляд у отца был орлиный, глаза серые смотрели в самую душу. Многим нравился, но выбрал ее, мою маму. Марфа и за Яшку Головченко вышла от безысходности – в станице мужиков после войны мало осталось, а Яшка после госпиталя вернулся, контуженный, изуродованный шрамом во все лицо. Недолго они пожили, чуть больше двух лет… Жили рядом, по соседству, частенько сходились по вечерам «поспивать», как выражалась Марфа. Пели втроем, Яшка не пел, не умел петь. Мама подсовывала ему миску с галушками, и тот уплетал за обе щеки. Любили украинские песни, и чаще Марфа начинала «Цвитэ тэрэн»:
Хто з любовью ны знаеця,
Той горя ны знае… –
заканчивала она со слезами на глазах, видно, думая о своем… Бывало, мама скажет:
– Ты бы, Миша, хотя бы разочек взглянул на нее, видишь, как она при тебе светится.
– Зачем же человека мучить, если и без того мучается, – отвечал отец.
… Однажды отец прислал письмо, как выяснилось потом, последнее. Написанное корявым почерком, оно подробно сообщало о тюремном быте, о кормежке, о трудностях работы, об отношениях сокамерников. Спрашивал отец о березках, о сыночке. Сетовал на то, что мы с мамой ни разу ему не приснились, а вот Марфина душа постоянно вокруг него вьется. «Сходи, Сонюшка, к Марфе, попроси, пусть отзовет свою душу от меня», – писал отец. Перечитав отцовы каракули несколько раз, мама поняла, что отец не в себе, что он болен и серьезно болен… Больше писем не было. С тех пор отца моего никто не видел, я же его почти не помню…
Глаза у мамы сухие, голос не дрогнет, и я чувствую, что воспоминания не вызывают боль – закаменели…
Когда это было… А я до сих пор думаю: «Как могли они чувствовать друг друга – Марфа и отец? Как? Почему не поженились, так чувствуя друг друга? А в ответ шумит отцовская береза: «Тебя тогда бы не было… Не было б тебя…»
Т. Юпилайнен, ст. Крыловская.