20 ноября 2018 года в газете «Авангард» по воспоминаниям нашего станичника Адольфа Антоновича Шепель, ныне проживающего в Республике Беларусь, была опубликована статья «Война, трудное детство, возрождение», в которой автор рассказал о пережитом в лихую годину для нашей страны, в годы войны. Вниманию читателей сотрудник музея имени Ю. Кондратюка Н.И. Майстровский предоставил хранящиеся в музейной комнате истории станицы Октябрьской (Ново-Михайловской) фото и материал А.А. Шепель «Невыдуманная история».
Кличку ему дали «Джульбарс»
«Из всех искусств для нас важнейшим является кино!». Это один из известнейших лозунгов начала XX века, выдвинутый вождем пролетариата России В.И. Лениным, был актуальным для народа России.
Миллионы безграмотных и малограмотных граждан СССР посредством кино получили доступ к великим произведениям мировой культуры, увидели жизнь за пределами своего города, станицы, села, аула, кишлака. Многие кинофильмы годами не сходили с экранов страны, демонстрировались в глухих местностях кинопередвижками на экранах-простынях.
Одним из таких фильмов был «Джульбарс», который вышел в 1935 году и повествовал о борьбе советских пограничников с басмачами в одной из среднеазиатских республик. Главными героями были пограничник и овчарка по кличке Джульбарс. Взрослые и дети с удовольствием смотрели этот фильм. Многие по нескольку раз.
Это сейчас появилось огромное количество кино- и телесериалов, главными героями которых являются собаки разных пород. А в те годы события, разворачивающиеся на экране, были интересными и захватывающими. «Джульбарс» был хорошим агитационным документом для молодежи, чей возраст приближался к призывному.
В станице Ново-Михайловской жила семья Шепель – Яков Кузьмич и его жена Марфа Федоровна, урожденная Майстровская. Растили двух дочерей и сына Григория, который был еще школьником. Посмотрев фильм, сын, как и многие его сверстники, загорелся мечтой стать пограничником и иметь такую же овчарку. Стал уговаривать отца приобрести ему щенка. Отец отнекивался, мол, блажь все это детская, учись. Но родительская любовь взяла верх над рассудком. И в один прекрасный для Григория день отец, приехав с работы, громогласно заявил: «Ну что, не передумал заводить пса? Нет? Тогда собирайся, поехали в питомник. Выбирать сам себе будешь друга. Какой тебе приглянется, того и заберешь. Я в них не разбираюсь. Как ветеринар могу только определить, здоров он или болен. Ясно? Поехали».
К вечеру они вернулись с сереньким в черных подпалинах лопоухим щенком. Федотовна подошла к опущенному на землю щенку: «Ну-ка, что за чудо приобрели?» Щенок, переваливаясь с боку на бок, приковылял к ее ногам, ткнулся носом в чувяк и тявкнул. Она в ответ: «Ну, здравствуй! Забавный малыш!»
Кличку ему, естественно, дали Джульбарс. Григорий написал в Москву письмо с просьбой прислать руководство по дрессировке служебных собак. Оказывается, после этого фильма молодежь завалила центр подобными письмами. Центр издал специальное учебное пособие по служебному собаководству. Одновременно с учебником прислали рекомендацию по подготовке к армейской службе на границе.
Все свободное время Григорий посвящал обучению Джульбарса и своей физической подготовке. Соорудили с отцом просторную конуру, тренировочные устройства на выделенном в огороде участке. Там же Григорий посадил молоденькие вишневые деревца. «Пусть вырастет вишневый садик в память о моей армейской подготовке», – сказал он родителям. Федотовна смирилась с увлечением сына. Щенок стал общей семейной заботой. Мать по установленному режиму кормила его, когда Григорий был в школе или работал на колхозном поле. Она никак не могла запомнить и выговорить кличку и стала звать его Жулик. Джульбарс согласился и с удовольствием на нее отзывался, но только когда его Федотовна звала. Если Жуликом звал кто-то другой, даже Григорий, он был равнодушен, не реагировал на этот зов. Джульбарс и Марфа Федоровна очень подружились.
Днем Джульбарса держали на цепи, а на ночь отпускали на волю. Установленный режим пес принял и точно соблюдал. Быстро рос, становился настоящей служебной собакой. Григорий был уверен, что они будут отличными защитниками Родины. Он поставил Джульбарса в районном военном комиссариате на военный учет. Все шло хорошо.
(Продолжение. Начало в № 24 (10955).
Друга он нашел себе сам
В уборочную страду Григорий работал на жатке и иногда брал с собой Джульбарса. Во время отдыха они демонстрировали умение собаки выполнять служебные команды колхозникам. Всем было интересно. Но однажды, к большому горю Григория, Джульбарс, носясь по полю, угодил под жатку. Видимо, гонялся за мышатами и сусликами. Тогда их на поле хватало. Сам не пострадал, а вот хвосту не повезло: он лишился солидного куска. Григорий не находил себе места, ругал себя за то, что брал его с собой в поле, даже плакал. Яков Кузьмич обработал рану и сказал присказку: «Заживет, как на собаке». Григорий очень переживал, но обучение решил продолжать, режим не нарушать. На ночь пес по-прежнему получал полную свободу. Всегда точно возвращался с рассветом.
Однажды утром Федотовна, как всегда, налила в миску еду и понесла ее к конуре. Обычно Джульбарс радостно встречал свою кормилицу, охотно подставлял шею, чтобы Федотовна зацепила ошейник. А тут он ее не встречает, лежит в конуре и не выходит. Позвала. Тишина. Не реагирует на ее голос. «Что с тобой, Жулик? Не заболел ли ты? Или собаки покусали? А ну, выходи, поешь свеженького. Да давай я тебя привяжу». Он смотрит на Марфу Федотовну и не шевелится. Встревожилась Марфа Федотовна, наклонилась поближе, присмотрелась, а у Жулика к животу какой-то маленький рыжий пушистый комочек прижался. Живой. Она взяла в руки этот комочек и обомлела: «Господи, котеночек! Уже не слепой. Отец, иди посмотри, кого нам Жулик притащил». Подошел Кузьмич к Федотовне. Стали они вместе его рассматривать. А тот сладко потянулся и тоненьким голоском мяукнул.
– Ну, надо же, – всплеснул руками Яков Кузьмич и, взяв в свои руки, продолжил: – Ну-ка посмотрим, кот ты или кошка.
И рассмеялся:
– Гляди, мать, кого принес твой Жулик!
У котенка, как у Джульбарса, не было хвоста, а вместо него маленький кровоточащий огрызочек.
– Боже мой, еще один куцый. И где ты его нашел, Жулик? – спросила Марфа Федотовна.
Яков Кузьмич пошел в сарай, взял свою ветеринарную сумку, пошарил в ней, вытащил какую-то мазь и помазал котенку хвост. Тот немного попищал и затих.
Федотовна продолжала держать в руках этот рыжий комочек, гладила его и вслух рассуждала: «Ты ж еще сосунок. Где твоя мамка? И как тебя кормить-то? Придется какую-то соску и бутылочку приспособить. Вот еще одна забота. Спасибо тебе, Жулик, удружил».
Джульбарс вылез из будки, лизнул котенка, потом руку Федотовны и, повернув голову к Якову Кузьмичу, издал протяжный вздох. Словно извинялся за такое приобретение.
Яков Кузьмич предположил, что, видно, собаки погоняли кошку и этого цапнули, а Жулик его защитил и забрал залечивать: «Животное, а сердце имеет доброе. Вон как внимательно слушает, что мы тут говорим. Нравится ему это существо, тревожится, не выбросим ли мы его со двора».
Федотовна вынесла решение: «Котов у нас нет. Пусть живет, не объест. И Жулику будет забота. Решено. Так тому и быть. Согласен, Жулик?» Пес вильнул своим обрубком, лизнул руку Кузьмичу, ткнулся влажным носом в щеку Федотовне и пошел к миске. В этот день пес не отходил от конуры, хотя и не был на привязи.
– Вот рассмеется наш сын, когда узнает, что у него теперь два куцых «пограничника». Граница нашего огорода будет надежно защищена, – сказал Кузьмич.
– Как назовем? – спросила Марфа Федотовна.
– Да чтобы Жулику было приятно, давай назовем его частью имени Джульбарса.
– Это как?
– Барсом. А пока вырастет, будем звать Барсиком. Так и порешим.
Пришел домой сын. Федотовна ему и говорит: «Иди, посмотри внимательно, что учудил твой Жулик. Притащил откуда-то». Подошел Григорий к конуре и рассмеялся. Джульбарс лежит у конуры, а рыжий маленький пушистый котеночек лезет к его носу, барахтается, «чмокает». А пес спокойно на это реагирует.
– Ну что, отставник, нашел себе заботу? Или забаву? Живите дружно. Берегите друг друга. Дружба – великая сила. Придется и этому существу устроить спальное место.
Григорий и Яков Кузьмич перестроили внутри конуру, приспособили полку под крышей для котенка. Джульбарс внимательно следил за их работой, лежал, не шелохнувшись. Котенок спал у него на лапах у самой груди.
– Принимай, Джульбарс, работу и помоги этому новоселу освоиться в твоей хате, – сказал Кузьмич.
Федотовна сделала котенку соску, налила в бутылочку тепленького молочка и попыталась накормить нового жильца. Долго они приноравливались, но, в конце концов, котенок стал «чмокать». Как гласит пословица, «голод не тетка, всему научит».
За обедом Григорий поведал родителям, что был в военкомате: «Сказали, что Джульбарса из-за травмы, наверное, на службу не призовут. Хотя всякое бывает. Так что кое-какая надежда все-таки есть. Не будем бросать учебу».
(Продолжение. Начало в № 24 (10955), 26 (10957).
Письма с фронта ждали вместе
Время шло своим чередом. Котенок подрастал, становился крупным рыжим котом. Джульбарс и Барсик были очень дружны, любили играть друг с другом. Занятия с Джульбарсом Григорий не прекращал, учил его брать препятствия, искать след и всяким служебным собачьим премудростям. Кот всегда был рядом. Если звали Джульбарса, Барсик тут же на этот зов откликался и бежал впереди собаки. И этому уже ни-кто не удивлялся. Было забавно и смешно наблюдать, как Барсик четко повторяет и выполняет все команды. Занятия с собакой и котом особенно нравились соседским детям. Для них это было настоящее представление. Многие мальчики потом просили своих родителей завести для них такую же собаку.
Осенью 1940 года Григория призвали в ряды Красной Армии. Джульбарс остался дома. Призывная комиссия собаку забраковала. Специалистов по выводке собак в райвоенкомате не было.
Армейскую службу Григорий начал в Белоруссии. Войсковая часть квартировалась вблизи границы с Польшей в небольшом районном поселке Свислочь Белостокской области (сейчас это Гродненская область).
В одном из писем он сообщил, что служба ему нравится. После обращения к командиру части с просьбой разрешить взять к себе обученную бесхвостую овчарку получил положительный ответ.
Джульбарс и Барсик всегда присутствовали при чтении писем от Григория. Тихо сидели или лежали рядом с Яковом Кузьмичом и Марфой Федотовной. Вот и в тот день пришло письмо от Григория, в котором он повторил, что командир части официально сообщил, что Джульбарс принимается на военную службу. Так что скоро они будут вместе стоять на страже рубежей Родины. Завтра их часть отправится на боевые учения, осваивать новую технику, поэтому Григорий просил родителей не беспокоиться, если от него некоторое время не будет вестей. В письме он передавал большой привет своим четвероногим друзьям Джульбарсу и Барсику, чтобы не забывали своего друга и учителя. Родители тяжело, с глубокой болью в серд-цах вздохнули, посмотрели на почтовый штемпель на конверте, на дату отправки письма: «20 июня 1941 года». Письмо пришло к ним, когда уже фашистские полчища вероломно вломились в нашу страну. Полыхала огромная часть Украины и Белоруссии. Григорий уже воевал. Тяжко было на душе, но, взглянув на Гришиных друзей, улыбнулись и просьбу его выполнили. Позвали к себе поближе Джульбарса и показали ему письмо. Как вспоминала потом мать Григория, Жулик, а следом за ним и Барсик долго обнюхивали листки письма и конверт, потом вместе вздохнули и словно все поняли, медленно удалились в конуру и до конца дня из нее не выходили. Федотовна предлагала им еду, но они ни на что не реагировали.
Горькие предчувствия закрались ей в душу. Сильная боль стиснула грудь, навернулись слезы. Федотовна ушла в хату и до утра никого больше не тревожила. Предчувствия ее не обманули: это было последнее письмо от ее сыночка Гриши.
Вскоре пришла повестка из военкомата Якову Кузьмичу. Его срочно призвали в армию и сразу отправили на передовую, которая была уже в 120 километрах от дома. В ноябре 1941 года он участвовал в освобождении Ростова. Фашистов отбросили на 40-50 километров на запад, к Таганрогу. Держали оборону на льду реки Дон. Была ранняя и суровая зима 1941-42 годов. Яков Кузьмич был тяжело ранен в грудь и очень долго пролежал на льду, обморозил ноги и был отправлен в госпиталь в Кисловодск.
Отголоски войны доходили в станицу, через которую с юга на север и обратно на лошадях и машинах, а большинство – пешим ходом – передвигались красноармейцы. Железная дорога была забита военными эшелонами. Высоко в небе пролетали самолеты. Чьи они были, станичники не знали. Было тревожное затишье. Немцы бомбили железнодорожную станцию и мосты через небольшие речки, протекавшие через станицы. Дорога была грунтовая, но в те времена единственная стратегическая дорога от Ростова на Кавказ и к Черному морю.
Марфа Федотовна в доме была одна. Каждый день она встречала почтальона в надежде на весточку от мужа и сына. Джульбарс и Барсик тоже ждали почту. Жулик выскакивал из конуры, где укрывался от жары, и подавал голос, заранее предупреждая Федотовну о приближении к их двору женщины-почтальона. Барсик бежал на улицу впереди хозяйки, нетерпеливо топчась на месте, ждал нагруженную тяжелой сумкой почтальоншу. Станица была огромная, из конца в конец километров шесть, да поперек не менее четырех. Станичникам продолжали идти газеты и журналы по подписке мирного времени.
Женщина издали разводила руки, давая понять, что и на этот раз вестей нет. Подойдя ближе, с сочувствием говорила: «Здравствуйте, Федотовна, извините, пока нет. Многие ждут, надеются. Не отчаивайтесь и вы. Ждите. Почте стало трудно работать. Задерживаются письма в пути. Надейтесь на лучшее. Человек живет надеждой». Многие старики помнят подобные слова тех горьких лет. В мирное время почтальоны обычно говорили перед вручением письма: «Танцуй! Тебе письмо!» После при вручении писем этих слов не говорили. В письмах могли быть и горькие вести.
Джульбарс чутко прислушивался к тому, что говорила почтальон, вздыхал, укладывался на траву, привычно вытягивал передние лапы и клал на них голову. Барсик подходил к нему и осторожно ложился рядом, мостил свою морду на собачью лапу и затихал. У Федотовны при взгляде на них сжималось сердце. Горькие предчувствия отдавали сильной болью в груди. Слезы невольно застилали глаза. Она, не замечая, комкала натруженными руками свой неизменный старенький фартук, прижимала его к своим глазам. Вот и сегодня она подошла к молоденькой яблоньке, посаженной Яковом Кузьмичом в мирное время, прижалась к ней щекой и тихо заплакала.
Джульбарс и Барсик, зажмурившись, тихо лежали и не мешали ей облегчить душу слезами. Временами открывали глаза и внимательно смотрели в ее сторону. Через какое-то время Барсик поднялся, тихонько подошел к Марфе Федотовне, осторожно, мягко прикоснулся к ее больной ноге и замурлыкал. Федотовна, вздохнув, все тем же краем фартука вытерла слезы и тихонько сказала: «Ну что, куцые, будем ждать. Поплакали? Хватит. Дела стоят. Кроме нас их никто делать не будет». И принялась за домашнюю работу.
«Слава Богу, жив…»
Дни шли за днями, похожие один на другой. Ждала Федотовна от мужа и сына хоть какую-нибудь весточку, занималась домашним хозяйством. Наступило суровое время. Станичники спешили с уборкой урожая в садах и огородах, на колхозных полях. По гостям некогда было ходить. Единственными собеседниками одинокой женщины были Жулик и Барсик. Они с удовольствием слушали ее. А когда подходило время занятий, Жулик напоминал о нем Федотовне. Она отпускала его с цепи, и он, а за ним и Барсик, радостно повторяли все усвоенные ими упражнения. Федотовна садилась в тенечке и наблюдала за ними. Невольно вспоминала своего сыночка. Поглазеть на занятия частенько прибегали, как и в былые времена, ребятишки. Хором подавали запомнившиеся ими команды, которые Джульбарс и Барсик с удовольствием выполняли. Садик наполнялся веселыми детскими голосами. По окончании занятий каждый «зритель» получал по карамельке и шумная гурьба разбегалась по домам.
По многолетнему обычаю наступало время обеда. Федотовна кормила живность, доила корову, обедала сама и уходила в хату. Наступал «тихий час». Летом днем окна хаты закрывались от пекущего солнца ставнями, чтобы было прохладнее и мухи не досаждали. Ложилась на привычную подростковую кровать и на полчасика давала отдых своим ногам. В это время она старалась ни о чем не думать, но мысли сами по себе возвращали ее к мужу и сыну. Слезы стали ее постоянными спутниками. Поднималась и продолжала заниматься домашним хозяйством. Так и жила надеждами и ожиданиями вестей от своих родных.
Вот и в этот день, как всегда, Жулик подал знак Марфе Федоровне, что идет почтальонша. Оставив работу, она поспешила навстречу уставшей женщине. Барсик со всех ног пулей выскочил на улицу, опередил Федотовну, прыгнул прямо под ноги почтальонши. Та наклонилась, потрепала за ухо кота и сказала: «Ну, радуйся, рыжий, дождался весточки!» А Федотовне, подняв над головой треугольник, помахала им и громко выкрикнула:
– Осторожно, не спешите! Есть, наконец-то, и вам долгожданное письмецо от Якова Кузьмича! Говорила, что будут и вам письма. Скоро, даст Бог, и Гриша откликнется. Ждите и верьте в лучшее.
– Ой, спасибо тебе, родненькая! Радость-то какая! Откликнулся родимый. Наконец-то. Да ты зайди, в тенечке отдохни, водички попей холодненькой.
– Нет, Федотовна, некогда мне отдыхать, сегодня писем много пришло, надо поскорее порадовать казачек. А вот от водички не откажусь.
Выпила почтальонша водички и пошла дальше. Федотовна окликнула свою соседку: «Лаврентьевна, бросьте на время свои дела, скорее идите сюда. Весточку от Кузьмича получила. Прочтите мне, глаза подводят».
Соседка, на ходу вытирая очки, заспешила через дорогу во двор к Федотовне. Взяла в руки треугольник, посмотрела обратный адрес и тихо сказала: «Из Кисловодска, из госпиталя». Федотовна усадила соседку в тени яблоньки на табурет, сама села напротив на низенькую скамеечку. Тут же рядом с ней умостились Джульбарс и Барсик. Лаврентьевна развернула листок и, с трудом разбирая почерк, стала читать.
Кузьмич писал, что он был тяжело ранен в грудь. В госпитале рану залечили, а обмороженные пальцы ног пришлось ампутировать. Остались одни пятки. Долго не писал, так как не слушалась правая рука, а рядом никто не мог ему помочь. Теперь дело пошло на поправку. Скоро будет дома. Джульбарс и Барсик внимательно слушали, затаив дыхание и не спуская глаз с Лаврентьевны. Соседка отвлеклась от чтения и кивнула в их сторону: «Глядите, Федотовна, а ведь они как будто понимают, что здесь написано. Вот как замерли». Джульбарс посмотрел на Федотовну, поднял правую лапу и тихо рыкнул.
– Чего это он? – спросила соседка.
– Просит вас не отвлекаться, а читать дальше. Ждет, будет ли о нем что-то.
– Ну и дела. Раньше думала, что это все байки о собаках и котах, что они все понимают. А тут глазам своим не верю.
Джульбарс опять положил свою лапу на колено Федотовны и подал протяжный тихий звук.
– Видите, просит меня, чтобы я сказала вам читать дальше.
Лаврентьевна дочитала последние строчки письма, где Кузьмич поинтересовался и Жуликом, и Барсом, передавал приветы родственникам и соседям.
Женщины поднялись, глубоко вздохнули, обнялись, обе всплакнули и в один голос сказали: «Слава Богу, жив, хоть и покалечен. Будем ждать. Горе и радость в одном листке».
Пес и кот поняли, что письмо прочитано до конца и что в нем хорошие новости, поднялись, потянулись и оба закрутили своими обрубками. Джульбарс лизнул руку Лаврентьевне, затем Федотовне и пошел в тень под стенку хаты. А Барсик, когда Федотовна вновь села на скамеечку, умостился на ее коленях, обхватил лапами ее руки с письмом и затих.
От немцев «куцые» прятались в сарае
Прошло несколько дней, и в свой родной двор приковылял на костылях Яков Кузьмич. Худой, заросший седой щетиной, с пышными седыми усами, в выцветшей солдатской одежде, в стоптанных ботинках. Его трудно было узнать. Но Джульбарс и Барсик со всех ног кинулись к нему, виляя своими куцыми хвостами. Пес чуть не свалил Кузьмича с ног, вскинув свои лапы ему на грудь. Кот закрутился вокруг костылей. На шум вышла из хаты Федотовна и замерла на пороге. Сколько они так простояли друг перед другом, одному только Богу известно. Кузьмич подошел к Федотовне, поцеловал ее и тихо сказал: «Ты прости меня, мать, что не могу тебя обнять, как в былые годы. Чертовы костыли мешают, ноги еще плохо слушаются». Стоял жаркий летний день 1942 года. Марфа Федотовна очнулась от оцепенения и тоже тихим срывающимся голосом проговорила: «Что же мы тут на солнцепеке стоим? Пойдем скорее в хату, там прохладнее. Я каждую минуту тебя ждала, а тут остолбенела. Сейчас я тебя накормлю, помою, у меня и вода добрая на солнышке греется. Слава Богу, живой!» И стала она готовить стол, вытаскивать из сундука довоенную одежду мужа. Кузьмич сидел и молча наблюдал. Джульбарс и Барсик улеглись у порога и, навострив уши, чутко прислушивались к голосам, доносившимся из-за двери. Они явно повеселели, глаза наполнились веселым блеском.
Вечером во дворе накрыли низенький круглый стол. На Кубани его называли «сырном». Собрались родственники и соседи. Встреча была праздничной, веселой. Кузьмич даже пытался поиграть на своей «хромке», которая частенько звучала в молодые годы на Собачевке.
Вечер был тихий, не жаркий. Беседа затянулись допоздна. Из разговоров всем стало понятно, что надо готовиться к худшему. Хотя все присутствующие, глядя на обилие ягод в вишневом садочке, посаженном Гришей, все еще надеялись, что фашисты на Кубань не придут. Джульбарс не отходил от беседовавших за столом людей. Надо было видеть, как на этот диалог станичников реагировал пес. Казалось, он ловил каждое слово. Иногда издавал тихие звуки и все время пытался избавиться от ошейника. Особенно когда слышал имя Григория. Кот улегся рядом с костылями, закрыл глаза.
На исходе лета 1942 года фашисты пришли в станицу. Немцы и румыны начали грабить дворы. «Курки», «яйка», «млеко», «шнапс», «шнель» – только и слышно было по станице. Чтобы уберечь Жулика от фрицев, Кузьмич и Федотовна его и кота закрывали в сарае. Животные подчинялись, вели себя смирно, не подавали голоса, даже когда фашисты заходили во двор. Игривости не стало. Подолгу лежали пес и кот где-нибудь в укромном уголке. Быстро прятались. В сарае было пусто, корову забрали, кур поели, но фрицы все равно шастали по всем углам.
В станице появились и полицаи, в основном не местные. Станичники боялись и солдат, и полицаев. И те, и другие ходили по хатам, забирали книги, журналы, газеты, фотографии. Вытащили все из станичной библиотеки, свалили в одну кучу и сожгли. Федотовна и Кузьмич успели сложить в клеенчатую сумку документы, фотографии, письма и закопать в сарае. Но неудачно – все оказалось сильно повреждено. Осталось одно последнее письмо от Григория, которое Федотовна бережно хранила на столе под клеенкой. Яков Кузьмич еще до прихода немцев разобрал все тренировочные устройства и попилил их на дрова. Решил, что так будет спокойнее. А то, не дай Бог, догадаются гады, для чего это сделано. Думал: «Как придет Гриша, сделаем новые». Для Федотовны это было как нож в сердце. Наступили холода. Станичники ждали суровую голодную зиму. Таяли надежды на скорое освобождение. Враг лютовал.
Пес исчез, начал пропадать и кот
Однажды ночью Федотовну разбудил кот: громко мяукал и царапал дверь в хату. Она поднялась, накинула на плечи платок, пошла в сарай с фонарем. Жулика в сарае не было. Фонарь Федотовна оставила в сарае, вышла во двор. Ночь была лунная, холодная. Барсик подбежал к конуре, мяукал, но и там Жулика не обнаружили. Пса нигде не было. Больше его никто не видел. Решили, что это немцы его где-то прикончили. Барсик не находил себе места. Бегал по саду, огороду, исчезал на несколько дней, но возвращался продрогший домой. В конуру не заходил, выбрал себе место в сарае, в уголке ясел. Утром приходил в хату, устраивался рядом с Яковом Кузьмичом. Тот курил самодельную цигарку и читал ему учебник по ветеринарии. Другой литературы в доме не было. Кот делал вид, что слушает Кузьмича, а на ночь уходил в сарай.
Шло время. Барсик успокоился. Яков Кузьмич завел новую собаку, к которой кот был равнодушен – не ссорился, но и дружбы не было. Зимой он по-прежнему проводил ночи в сарае. Появилась корова, с которой у Барсика сложились добрые отношения. Днем кот приходил в хату на теплую лежанку. Обязательно, первым делом, терся об ногу Федотовны. Но как только наступали теплые дни, кот исчезал со двора. Куда – не известно. За несколько дней до прихода холодов он появлялся во дворе, подходил к Федотовне, чистый и гладкий, упитанный. Прижимался к ее больной ноге, мурлыкал, ходил за ней следом. Федотовна его гладила, кормила и заводила с ним беседу. Ругала его за бродяжничество, обижалась, что оставил ее одну, поэтому не с кем было по душам поговорить. Он укладывался на подоконник маленькой кухоньки, внимательно ее слушал и засыпал. Соседи шутили: «Федотовна, когда придет холодная погода? Барсик появился или нет?» Живой барометр!
В один осенний день Марфа Федотовна готовила обед, отступила от печки и, не заметив бесшумно вернувшегося Барсика, наступила на него. Он громко вскрикнул и сильно укусил ее за незаживающую на ноге рану. Федотовна закричала и чуть не потеряла сознание от неожиданности и боли. А кот пулей выскочил из кухни и спрятался в сарае. Когда Яков Кузьмич пришел с работы, Федотовна рассказала ему, что с ней произошло. Кузьмич осмотрел рану, обработал, забинтовал и пошел искать кота. Тот тихо лежал в яслах. Хозяин потрогал его, подержал в руках и решил, что бешенства у него нет – это была естественная реакция.
Федотовна ушла в хату и легла на кровать, нога сильно болела:
– Занеси, батько, ты этого зверя куда-нибудь подальше. Шляется где-то все лето, а зимой дрыхнет целыми днями. Никакого толку от него. Никакой пользы.
– Успокойся, мать. Выполню я твою просьбу. Хочу тебе сообщить, что посылают меня на ветеринарные курсы. Повышать квалификацию. Черт бы побрал это слово! Сразу и не выговоришь! На целый месяц. Вот давай в мешок засунем и завезу подальше. По дороге выпущу на какой-нибудь станции.
Утром пошли в сарай, взяли несопротивляющегося Барсика за холку и посадили в мешок. Завязали, чтобы не вылез. Позавтракали. И покатил Кузьмич с сумкой и мешком с котом на свои курсы. Сел в вагон, сумку и мешок рядом положил да и вздремнул. Проводница разбудила его: «Приехали! Скорей выходи, сейчас поезд тронется!» Яков Кузьмич схватил сумку и бегом из вагона, а проводница бежит за ним следом с котомкой и кричит: «Эй, дед! Забыл! Держи своего кота в мешке!» Кузьмич чертыхнулся. Надо же было по дороге кота вытряхнуть. Поозирался вокруг, нашел безлюдное место и выпустил кота в кусты, на волю. А сам быстренько сел в городской автобус и покатил на свои курсы. Отучился месяц и вернулся домой один.
Вечером после ужина в сумерках сели с женой рядом. Кузьмич рассказал, как прошла учеба, где жил, как питался, что повидал. Он там побывал впервые. Потом хлопнул себя по лбу:
– Вспомнил! Главное тебе ж не говорю – про кота-то!
– А я молчу, все жду, когда ты, батько, скажешь, где и как с Барсиком расстался.
– Выполнил я твою просьбу. Завез аж в Тихорецк.
И рассказал, как он кота выпустил.
Супруги замолкли. В хате совсем стало темно. Яков Кузьмич оторвал от аккуратно сложенной газеты прямоугольничек, согнул его желобком, сыпнул из кисета щепотку табака, скрутил цигарку, провел языком по краю газеты, смочил и склеил. Прижал цигарку губами. Зажег спичку, прикурил, сделал глубокую затяжку, выпустил дым и, продолжая молчать, смотрел на догорающую спичку пока ее угасающий огонек не коснулся его пальцев и не погас. Федотовна, ссутулившись, безучастно наблюдала за руками Кузьмича, молчала и думала о чем-то своем. Потом, глубоко вздохнув, заговорила:
– Господи, прости мою душу грешную. Наверное, зря я попросила тебя увезти Барсика куда-нибудь подальше. По горячке. Уж очень больно было. А теперь все эти дни жалею. Бедняга. Как он там, в чужом краю мается? В городе ведь одни камни. Кому он там нужен? Грех на душу взяла, да и тебя, отец, в грех ввела. Надо попросить у Господа прощения, сходить в церковь, помолиться. Дома пусто стало. Ты на работе, а я целыми днями, а то и ночами одна. То, бывало, с Жуликом, то с Барсиком поговорю, порасскажу им про сыночка Гришу – про их доброго друга. Они меня понимали, слушали. Последние годы с Барсиком душу отводила. А теперь днями пусто в хате стало.
– Так вон есть Бутик лохматый, тоже ведь пес.
– Эх, батька, знал бы ты, какая огромная разница между Жуликом и Бутиком. Тот только говорить не мог, но делал так, что мне после разговора с ним на душе легче делалось. Была в нем душа. А этот только ждет, когда его покормят, да на ночь удрать к жучкам. Умеет только хвостом вилять да спать. Жулику и Барсику можно было и боль свою высказать, и радостью поделиться, и посоветоваться, что и как сделать. Они хорошо меня понимали. Умели слушать и успокоить. Как они ждали писем в лихие дни! Вспоминаю, как они слушали, когда Лаврентьевна читала твои письма, как они обязательно их нюхали. Теперь и Барсика не стало. Оборвалась последняя связь с сыночком, последняя тонкая ниточка с Гришенькой. Даже фотографии его не сберегли.
Слезы брызнули из ее глаз. Она горько зарыдала, прикрыв лицо краем белой косынки. Яков Кузьмич загасил свою цигарку, поднялся со своей скамейки, тихо подошел к Марфе Федотовне, осторожно положил свои ладони на ее трясущиеся хрупкие плечи, нежно прижал ее к своей груди. Хотел сказать ей теплые ласковые слова, но жесткий комок застыл в горле. Острая боль кольнула в грудь. Все тело обожгло жаром, и крупная горячая слеза покатилась по его морщинистой щеке…
Барсик вернулся и простил хозяев
На станицу спустилась ночь. В хате совсем стало темно. Но они этого не замечали. Прижавшись друг к другу, они прислушивались, как бьются их сердца. Перед их плачущими глазами в тихой темноте пронеслась вся их долгая жизнь с ее радостями и горестями. Это были давно позабытые времена молодости. Когда они мечтали обо всем хорошем, о том, что их ждет в будущем. О детях, внуках, о большом просторном доме. Пронеслась перед их глазами война, изломавшая им, как и многим людям, счастливую жизнь, нанесшая глубокие телесные и душевные раны. Сколько они так простояли, не известно. Стук в стекло окна вернул их в настоящее. Кузьмич вздрогнул от неожиданности.
– Кто это там так поздно? – спросил он жену. – Зажги лампу да выйди, глянь. Скажи, пусть в хату заходят. Дверь еще не заперта.
Яков Кузьмич чиркнул спичку, поднес ее к окну, присмотрелся, а там, с другой стороны, прилипла рыжая кошачья морда. Федотовна тоже успела ее рассмотреть. Кузьмич поспешил зажечь керосиновую лампу. Электричества в станице еще не было. «Господи, Божечки, мои милые! Это же Барсик! Вернулся! Ах ты, разбойник, ай да молодец! Батько, скорей открой дверь и впусти его в хату! – запричитала Федотовна». Яков Кузьмич проковылял в коридор, открыл дверь и позвал кота. Но тот не шелохнулся, стоял на скамеечке на задних лапах, а передними упирался в раму окна. Кузьмич еще раз позвал его в хату. Но тот продолжал стоять. Подошла к двери и Марфа Федотовна. Взглянула из-за плеча Кузьмича на кота и сказала: «Барсик, ты прости нас, грешных. Будь добрый, заходи в хату, нам очень плохо без тебя».
Кот спрыгнул со скамеечки и вошел в хату. Прошел к печке, лег в уголок на полу и закрыл глаза. Федотовна и Кузьмич сели, стали смотреть на кота и молчали. Слезы застилали им глаза.
– Да, вот что значит родной дом. Даже для животины. Его обидели, выгнали, к чертям на кулички увезли. А он все это стерпел, простил и вернулся туда, где родился и вырос, – сказал Кузьмич, – это ж какой путь проделал! Как он дорогу-то нашел? Скажи кому – не поверят.
Федотовна быстренько налила в миску воды, помыла Барсика, вытерла. Тот не сопротивлялся. Накормила. Отметила, что Барсик сильно исхудал. Приготовила ему в хате постельку. Беспокоилась, как о ребенке. Но Барсик запросился во двор. Кузьмич зажег фонарь и пошел вместе с ним. Кот подошел к собаке, ткнулся носом к собачьему, обошел будку кругом, залез в нее, лег. Собака стояла у будки и молча за ним наблюдала. Барсик немного полежал, поднялся и направился к сараю. Эту ночь он спал в яслах рядом с коровьим носом. Барсик и Бутик жили мирно, но у каждого были свои порядки.
С приходом весны Барсик со двора никуда не убегал. Подолгу лежал на солнышке, а когда оно припекало, перебирался на лавку или под лавку в тень. Ел он мало, предпочитал жиденькое. Молоко не пил, но с удовольствием ел кисляк и творог, которые Федотовна всегда оставляла для него. Она по-прежнему вела с ним беседы. Он терпеливо ее выслушивал. Лежал на траве рядом или забирался ей на колени, когда Федотовна присаживалась передохнуть. Никто не помнит его голоса, только мурлыканье. Одна Федотовна вспоминала, как они вдвоем издали ужасный крик, когда она на него наступила и он ее укусил.
В один из летних дней, как всегда до восхода солнца, Федотовна открыла сарай, вывела корову во двор, напоила, почистила, помыла вымя, села на низкую скамеечку и подоила. К корове подбежал Бутик. Федотовна иногда плескала ему в миску молока, но Бутик вел себя неспокойно, лакать молоко не стал. Федотовна взяла его за ошейник, подвела к будке, пристегнула к цепи, а пес все дергался. Она прикрикнула на него и пошла к корове, вывела ее на дорогу. Пастух уже гнал коров на пастбище. Вернулась во двор и вспомнила, что она Барсика не видела нигде. Стала его звать, а собака завизжала и начала рваться с цепи. Федотовна отвязала Бутика и пошла за ним следом. Бутик привел ее к огромному кусту чертополоха, на колючках которого висело несколько клочков рыжей шерсти. Дальше собака не побежала.
Сколько Марфа Федотовна ни искала и ни звала Барсика, все было бесполезно. Его нигде в округе не было. Ребята, которые были зрителями занятий Джульбарса и Барсика, стали взрослыми. Многие жили рядом. Помнили кота. Принимали участие в поисках, но кота ни-где не было.
Так у Марфы Федотовны оборвалась последняя ниточка с прошлым. Внучка предлагала завести нового котенка, но она и Кузьмич от ее предложений отказались. Им был нужен не просто кот, а свидетель и соучастник их счастья и горестей, часть их прожитой жизни.
Белорусская земля священна
Суровые годы войны и трудные послевоенные годы связали мою жизнь с Яковом Кузьмичом и Марфой Федотовной. Они приютили меня – их племянника, которого война сделала круглым сиротой, помогли стать на ноги. Все, что вы прочли в этой повести, является воспоминаниями Марфы Федотовны и частично моими.
В 1957 году я связал свою судьбу с Лидией Петровной Ксенз. Свадьбу нам сыграли Яков Кузьмич, Марфа Федотовна и мама Лиды Наталья Федоровна. В этом же году мы закончили учебу. Лида – Майкопское педучилище, я – Тбилисский радиотехнический техникум. Меня распределили на радиозавод в город Оршу в Белоруссию. Завод был расположен в рабочем поселке Барань в 10 км от Орши – бывший завод швейных машин, а до войны был гвоздильным. С приездом в 1955-1957 годах большого числа инженеров и техников молодежный поселок и завод стали расти. И вскоре поселок стал городом.
В 1960 году к нам в гости приезжала Марфа Федотовна. Она надеялась побывать в местах, где служил ее сынок Гриша. Но у нас не получилось: на официальные запросы в Центральный военный архив получили ответ: «ваш сын пропал без вести». Но Федотовне, как и многим другим старикам, чьи дети погибли или пропали без вести, хотелось знать, где и как это случилось. Нам ответили, что поселок Свислочь находится в приграничной зоне и туда нужен паспорт и пропуск. В то время у колхозников паспортов не было. Поездка не состоялась.
Марфа Федотовна посмотрела Оршу, нашу Барань, походила по окрестностям. Полюбовалась лесами и полями вокруг поселка, речкой Адров (притоком Днепра), самим Днепром. Увидела, сколько вокруг города и поселка безымянных могил. Около одной из них она встала на колени, помолилась, вытащила из сумки чистый платок, насыпала в него несколько горстей земли, завязала и положила в сумку. Нам она сказала: «Эта белорусская земля обильно полита кровью наших детей. Она священная. Буду ее хранить до самых последних дней моих и внукам своим закажу, чтобы положили ее со мной в могилу».
Несколько пожилых женщин, проходивших мимо, тоже подошли к могилке, поговорили с Федотовной, вместе всплакнули, обняли ее, попрощались и пошли дальше своей дорогой. «Родственные души, опаленные войной», – подумалось нам.
Однажды по служебным делам я побывал в Волковыске Гродненской области. Знал, что Свислочь рядом, выбрал свободный день и поехал посмотреть место, где служил Григорий, мой двоюродный брат. Обратился в исполком и в районы с просьбой рассказать мне о событиях 22 июня 1941 года в их поселке. Ответ был одинаков: «Езжайте в Минск, в Центральный архив. Все подробности там».
От центра поселка Свислочь до железнодорожной станции было километра четыре, и я решил пройтись пешком. Поравнялся с одиноко идущей старушкой, поздоровался. Оказалось, что и она идет «до чугунки». Я предложил поднести ее сумку, но она отказалась. Разговорились. Поняла, что я не белорус. Поинтересовалась, что меня занесло в эти края. Я рассказал о Григории. О том, что в Свислочи мне не удалось пообщаться с теми, кто в первый день войны и оккупацию прожили здесь.
Она сказала, что люди не очень хотят вспоминать войну: «До сих пор между собой обижаются и на фашистов, и на поляков, и на москалей. Винят всех за то, что довели до кровавых годин. Нам здесь много горя досталось». И замолчала. Смахнула со щеки слезу.
Чтобы отвлечь ее от горьких воспоминаний, я ей рассказал о Джульбарсе, что даже животное имеет серд-це и понимает, что такое горе. Она согласилась со мной и, как бы между прочим, припомнила, что, когда здесь были «прусаки», около их домов у самого леса, тоже бегала большая серая собака без хвоста. Сначала думали, что это волк из леса к ним шастает. А может, от пограничников осталась, а хвоста лишилась от снаряда или бомбы. Все металась и что-то вынюхивала. Тем временем за беседой мы незаметно подошли к станции. Я поблагодарил старую женщину за добрые слова, сел в вагон и покатил в Волковыск. В поезде у меня из головы не выходили слова старушки о собаке. Невольно связывал кубанские события с этим рассказом. Подумалось, не Джульбарс ли добрался до этих мест в поисках своего друга и учителя Григория? Гнал от себя эту «фантастику». Уж больно велико расстояние от дома Кузьмича до Свислочи. Скорей всего бабуля решила меня приободрить, утешить, что я не зря в их края заехал. Об этом я никому в станице не рассказывал. Не поверят даже этому моему «сказу». Скажут, мол, мастер на байки всякие.
Около Свислочи обустроили несколько братских могил, в которых похоронено более 30 000 советских солдат, погибших в первые дни войны. И сейчас продолжаются раскопки и поиски останков тех солдат и офицеров. Внучка, которую Марфа Федотовна и Яков Кузьмич растили, выросла, вышла замуж. Молодая семья рядом со старой хатой построила хороший кирпичный дом. Внучка была уверена, что дедушка и бабушка будут жить с ней в новом доме. Однако старики не захотели уходить из родного дома, где все обжито и пережито. «Не будем мешать молодым строить свою жизнь», – таково было их решение. Но человек предполагает, а Бог располагает. Однажды Яков Кузьмич привязывал к яслам корову. Та, отмахиваясь от мух, мотнула головой и рогом ударила Кузьмича в грудь. Попала в старую рану. Кузьмичу стало плохо, слег он. Здоровье становилось все хуже.
Отправили в больницу, там сообщили, что открылась рана внутри. Медицина была бессильна. В один теплый летний день Яков Кузьмич ушел из жизни. Убитая горем Марфа Федотовна пошла в хату к угольнику со святыми образами, взяла хранимый там заветный узелок с белорусской землей, принесла на кладбище. Развязала его и положила в могилу мужа. Провожавшим в последний путь Якова Кузьмича Марфа Федотовна сказала, что это узелок с белорусской землей, политой кровью его сына и многих сыновей Кубани. Даже повидавшие кровь и ужасы войны мужчины не смогли сдержать слез.
Для Федотовны это были похороны и мужа, и сына. С ними уходили все ее надежды. Она стала себя плохо чувствовать. Одиночество давило, и она согласилась перебраться в дом внучки. Но душа не успокаивалась, и Марфа Федотовна почти ежедневно наведывалась в свою старую хату, которую отдала молодоженам. Давала советы молодой хозяйке, учила варить борщи, печь хлеб, нянчить малого ребенка. Без своего мужа Федотовна прожила совсем немного. Похоронили ее на станичном кладбище рядом с могилой мужа…
Подготовила О. Леонова.
